Энигматист [Дело о Божьей Матери] - Артур Крупенин

— Постойте, но если этот ваш Пышкин сверялся с «Естественной историей», то это означает, что скрытое под Богородицей изображение должно быть еще более древним, чем книга Плиния, где оно предположительно упоминается!

— Но это невозможно. Плиний погиб при извержении Везувия в 79 году. Это же первый век! Не хотите же вы сказать, что…

— Именно к этому я и клоню. Помните, мы фантазировали о том, что вам удалось заглянуть в эпоху Диоклетиана? Похоже, мы ошибались. Причем в меньшую сторону.

— То есть первый век или даже старше?

В голосе Стольцева прозвучало столько неподдельного изумления, что профессор счел необходимым привести дополнительный аргумент.

— И что с того? Вспомните, как хорошо сохранились фаюмские портреты.

— Да я, признаться, тоже успел об этом подумать. И каковы же, в таком случае, ваши нынешние предположения?

— Прогнозы, мой друг, — дело неблагодарное. История, которую вам удалось раскопать, столь невероятна, что легко переплюнет человеческую фантазию. Тем не менее рискну предположить, что уж если какой-то чокнутый и необычайно состоятельный собиратель старины затеял подобную операцию поистине международного масштаба, то он, скорее всего, надеется сорвать беспрецедентно жирный куш.

— Например?

Буре снова вцепился в свою бородку:

— А что, если под «Богоматерью» скрывается полотно какого-то ну о-очень известного античного художника?

— Вот это была бы бомба!

— Me Hercule![4] — не удержался профессор от своей любимой приговорки.

Устав ломать голову над историческими загадками, Стольцев и Буре отправились в кафе, где, запивая томатным соком бутерброды с индейкой, переключились на обсуждение свежих кафедральных сплетен.

Добравшись до дома, Глеб, ожидавший новостей от Ди Дженнаро, сразу же проверил электронную почту. Дон Пьетро сдержал слово. К его сообщению был прицеплен объемистый pdf-файл. Глеб с трепетом раскрыл его. На экране отобразилась безупречная каллиграфия Афанасия Никомидийского.

Сложив руки на затылке, Глеб, дрожа от предвкушения, откинулся на спинку кресла. Наконец-то.

Первым делом бросалось в глаза несомненное стилевое сходство с трудами императора Юлиана. Этот доблестный полководец, мудрый государственный муж и великий реформатор, кроме всего прочего, прослыл глубоким философом и весьма одаренным литератором со своеобразной манерой письма. И автор манускрипта этой манерой владел не хуже самого Юлиана.

Чтение было занимательным, если не сказать захватывающим. Первые страницы рукописи смахивали на начало детективного романа.

Вместо горячего ужина Глеб решил обойтись бутербродами. Очень не хотелось отвлекаться.

Выкроив свободные полчаса, Лучко с утра заехал к эксперту Расторгуеву. Потерев переносицу в том месте, где дужка толстенных очков-телескопов оставила глубокий пролежень, Расторгуев склонился над флаером.

— Да, узор совпадает.

— «Поле, которое должно родить»? — криво усмехнувшись, уточнил капитан.

— Не принимай все так буквально, это же всего лишь метафора.

— Например, чего?

— Обновления. Новой жизни.

— Допустим. А что за люди?

— Навскидку не скажу. Сделаю запрос, а там посмотрим.

— Но мне нужно к завтрашнему дню, успеешь?

— Не, это вряд ли.

Лучко знал, что у Расторгуева уклончивое «вгяд ли» определенно означало «нет».

Телефон завибрировал вслед за звонком, извещавшим об окончании третьей пары, — ровно в половине второго. Звонил Лучко, успевший выучить лекционное расписание наизусть.

— Ты есть хочешь? — вместо приветствия спросил капитан.

— Как волк.

— Тогда выбери что-нибудь поближе к метро, а я подстроюсь.

Памятуя о «сластолюбии» следователя, Глеб выбрал неприметную с виду, но весьма популярную среди студентов забегаловку, славящуюся тем, что всем посетителям по окончании трапезы приносили домашние десерты за счет заведения. Выбор десерта хозяйка оставляла за собой, руководствуясь как суммой чека, так и личными симпатиями.

Они сделали заказ.

— Ну, рассказывай уже, — попросил Глеб. Он прекрасно понимал, что Лучко вызвал его на встречу вовсе не ради совместного обеда.

— Пришли новости из Италии.

— Как я догадываюсь, не очень хорошие?

Капитан кивнул:

— Вчера вечером возле дома флорентийского реставратора, о котором я тебе рассказывал, появились два мотоциклиста.

Получив условный сигнал, они должны были доставить икону. Похоже, почуяли слежку и попытались скрыться. Полиция бросилась в погоню. Мотоциклисты открыли огонь. Одному удалось уйти от преследования. По сообщениям итальянцев, к багажнику его мотоцикла была привязана большая коробка. Скорее всего, с иконой.

— А что с другим?

— Второго подстрелили. Он умер по дороге в больницу. При досмотре рюкзака обнаружили рентгенограмму Влахернской иконы с не вполне ясным изображением и рисунок.

— Рисунок?

— Ага.

Лучко, аккуратно смахнув крошки, выложил на стол лист бумаги.

Судя по всему, копию снимали с очень ветхого оригинала. Мастерски сделанный углем рисунок представлял собой группу мифологических фигур. Ее центр был обведен жирным прямоугольником. Площадь за пределами прямоугольника была слегка заштрихована. Впрочем, эта часть не несла ничего важного в плане композиции, поскольку являлась фоновым пейзажем с горами, лесами и реками. Глеб снова осмотрел центральный фрагмент, в самой середине которого располагался трон с восседавшим на нем верховным божеством. Чуть поодаль, почтительно расступившись, Громовержца окружали с десяток других олимпийцев. Рисунок был подписан по-гречески: «Зевс, окруженный сонмом богов». И ниже лаконичная приписка: «Зевксис».

Понаблюдав за изменением выражения лица Стольцева, Лучко заметил:

— У тебя такой вид, как будто тебя огрели по башке чем-то тяжелым.

— Примерно так и есть. Понимаешь, для Древнего мира Зевксис — все равно что для нас Леонардо или Микеланджело. Гений гениев.

— Даже так?

— Можешь мне поверить.

— А сколько, по-твоему, может стоить такая картина сегодня?

Глеб задумался.

— Полотна Зевксиса даже в древности стоили поистине огромных денег. Богатейшие города-государства всем миром скидывались на приобретение его шедевров. А поскольку эта картина может оказаться единственной дожившей до нашего времени, ее ценность просто невозможно измерить обычными мерками.

— Но ведь на рынке ее не сбагришь, верно?